Она рассказала и об Йошикуни, и о ночи, в Блетчли-парке, проведенной со Стивеном. Лаура помолчала:
– Я…, я его не любила, Мишель. И он меня, конечно, тоже. Это от одиночества случилось…, – мужчина вздохнул:
– Я очень хорошо знаю, что такое одиночество, любовь моя…, – Мишель поднялся:
– Ты отдыхай, пожалуйста. Мне надо…, – он взглянул на дверь, – надо подумать. Надо ручку починить…, – Мишель коротко кивнул: «Спи».
Лаура ворочалась, уткнувшись лицом в сгиб локтя:
– Он не придет, не вернется. Женщина с ребенком. То есть, у меня нет ребенка…, – она опять увидела белую, вязаную шапочку, сжатый, крохотный кулачок мальчика, нежную щечку, длинные ресницы, – нет, и никогда не будет…, – она вцепилась зубами в одеяло:
– Он подумает, что ты и ему начнешь лгать…, – Лаура заснула, чувствуя слезы на лице.
Утром ручка двери оказалась исправной, а Маляра в лагере не было.
Старший кузен повел рукой:
– По делам ушел…, – следующая акция должна была состояться после Пасхи.
– Через две недели Пасха…, – засучив рукава рубашки, Лаура вытащила из бочки кусок соленой свинины, – надо, хотя бы, перед праздником от мяса отказаться. Картошка осталась, морковь, грибы сушеные…, – отряд собирался в обитель отца Франсуа, на праздник. Драматург, довольно неохотно, разрешил Лауре пойти на торжественную мессу:
– Ладно, – хмуро сказал Теодор, – в конце концов, место уединенное. Вряд ли стоит немцев ожидать. Маляр, если к тому времени вернется, проводит тебя…, – сегодня была суббота. Мишель два дня, как не появлялся на базе.
Лаура кинула мясо на погнутую, оловянную тарелку. Она вытерла щеки ладонью:
– Вернется, и больше на меня никогда не посмотрит…, – она подняла голову, нож выпал на земляной пол. Белокурые волосы сверкали в утреннем солнце. Мишель спустился вниз. Лаура стояла за деревянным, грубо сколоченным столом, держа на весу испачканные в рассоле руки. Он смотрел на стянутые в пучок волосы, на темно-красные губы. Девушка часто, легко дышала. Мишель понял, что улыбается:
– Tu sei dell'anno la giovinezza tu del mondo sei la vaghezza. В тебе вся молодость и красота мира. Я ее люблю, всегда буду любить, пока мы живы. Значит, и мальчика ее тоже. После войны мы поедем в Японию. Наримуне хороший человек, и Регина тоже. Они все поймут, мы взрослые люди. Договоримся…, – шагнув к Лауре, он раскрыл руки. Мишель шептал все это, целуя темные локоны, обняв девушку:
– Не надо, не надо, любовь моя. Он твой сын, и мой сын тоже. После войны мы встретимся, с Наримуне, с Региной, и все решим. Мальчик узнает, что ты его мать. Он сможет приехать к нам, в Европу…, – Мишель целовал соленые, влажные, смуглые пальцы:
– И щеки у нее соленые, от слез…, – он слышал, как бьется сердце Лауры, – бедная моя, она столько в себе это носила. Я никогда, никогда ее не покину…, – он достал кольцо.
Лаура ахнула:
– Мишель…, Зачем, сейчас…, Я бы и так…, – она смутилась, покраснев.
– Не так…, – мужчина, уверенно, надел кольцо на смуглый палец, – я все делаю, как положено, Лаура. Теперь делаю…, – Мишелю хотелось до конца жизни простоять в кладовой, вдыхая острый запах рассола, обнимая ее, изящную, маленькую, целуя волосы на виске, где сверкала серебристая прядь:
– Именно сейчас и надо. Складывайся…, – велел он, – отец Франсуа нас ждет, перед вечерней мессой. Теодор тоже поедет, я его в свидетели беру. Он, правда, еще ничего не знает…,– Мишель подмигнул Лауре:
– Потом я тебя кое-куда отвезу…, – он посмотрел на хронометр:
– У тебя есть четверть часа…, – он ласково провел рукой по стройной спине, – мой любимый капитан…, – Лаура, внезапно, сказала:
– Но ведь можно было после Пасхи, Мишель…, – она прикусила губу.
Мишель покачал головой:
– Нет, любовь моя. Я слишком долго ждал, не хочу больше тянуть…, – поцеловав девушку куда-то в висок, Мишель подтолкнул ее к двери:
– Беги. Пистолет возьми, – добавил он вслед Лауре, – на всякий случай.
Он проводил глазами темные волосы:
– Слишком долго ждал. Не только поэтому, конечно, а потому, что меня могут убить, в любой день. Но с Лаурой ничего не случится, – зло сказал себе Мишель, – ничего и никогда. Я за нее отвечаю, до конца моих дней…, – утащив кусок мяса, он пошел к Драматургу. Мишель хотел сказать кузену, что сегодня вечером они с Лаурой венчаются.
Курицы расхаживали по двору, поклевывая траву, сторонясь колес мотоцикла. Машину прислонили к деревянной стене сарая. Над лужайкой, уходящей к лесу, висела легкая, белая дымка. Едва рассвело. Поперек двора протянули веревки. Постельное белье и одежду сняли, аккуратно сложив, на лавку, рядом с задней дверью. Из распахнутого проема тянуло кофе и жареным хлебом. Курица остановилась у каменного порога. Сквозь треск дров, в камине, и звуки бурлящей в чайнике воды слышался красивый, высокий тенор:
– Tu sei dell'anno la giovinezza tu del mondo sei la vaghezza…, – пение сменилось веселым свистом. На крепком, прошлого века столе, блестел медный кофейник. Мишель аккуратно поставил на поднос грубые, фаянсовые тарелки. На ферме месье Ланнуа не водилось электричества, или газа. Воду брали из колодца, дрова приносили из леса. В старинном, времен восстания в Вандее, камине, висели цепи, для котла и большого, неуклюжего чайника.
Договорившись о венчании, в обители, Мишель заехал к фермеру, чтобы оставить мотоцикл. Он не предполагал, что мадам и месье Ланнуа собираются на выходные в Ренн, к сыну. Выведя из сарая телегу, фермер чистил невысокую, выносливую лошадку.
Мадам Ланнуа всплеснула руками:
– Ночуйте, конечно…, – фермерша подмигнула Мишелю, – поздравляем, от всей души. Война войной, а люди женятся. Хорошую вы девушку выбрали, – мадам Ланнуа одобрительно кивнула, – красавицу…, – постель в маленькой спальне пахла сухими травами. Фермеры оставили в комнате подсвечник, и бутылку, с домашним, крепким сидром.
Мишель еще никогда не управлялся со сковородой, водруженной на треногу, над огнем в очаге. Разбивая большие, свежие яйца в миску, он решил, что получилось неплохо. Он стоял босиком, в брюках и накинутой на плечи рубашке, блаженно, широко улыбаясь. Мишель еще никогда не был так счастлив.
На подносе лежал букетик ландышей. Мишель собрал цветы первым делом, когда спустился на тихий двор. Он приоткрыл калитку, ведущую на луг. На траве лежала прохладная роса, солнце еще не поднялось над лесом. Он наклонялся, купая руки в сладкой влаге, срывая ландыши. Оглянувшись на окна спальни, под нависающей крышей, с деревянными балками, Мишель подумал, что она и сама вся, словно цветок.
В крохотной церкви, в обители монахов-бенедиктинцев, мерцали огоньки свечей. Леса вплотную подступали к монастырю. Закат играл над серой, черепичной крышей, беленые стены окрасились золотом. С небольшой речки тянуло холодком, в растворенные двери храма слышалось уханье совы.
Их венчали перед вечерней мессой. Теплый воск капал на руку, они стояли на коленях, перед алтарем. Когда Мишель навестил обитель, бенедиктинец нисколько не удивился. Отец Франсуа протер старомодные очки, в железной оправе:
– Сейчас и надо венчаться, дорогой мой. Конечно…, – монах усмехнулся, – пришел бы ты ко мне на следующей неделе, я бы попросил тебя до Пасхи подождать. Но пока что можно. Цветов и всего остального у вас не ожидается, как я понимаю…, – Мишель успел сорвать для Лауры немного ландышей.
Пистолеты они отдали кузену, Теодор ждал в церковном притворе.
Отец Франсуа махнул рукой:
– Христианин, он и есть христианин. Пусть станет свидетелем, ничего страшного…, – никаких бумаг они не получили:
– У меня паспорт на чужое имя, а у Лауры он поддельный…, – монах написал на листке из блокнота, на латыни, что Мишель и Лаура стали мужем и женой, по законам церкви:
– После войны сходим в мэрию, – Мишель взял ее руку до начала церемонии, не выпуская изящных пальцев, с простым кольцом, – сходим, моя дорогая баронесса…, – видя, что Лаура улыбается, Мишель пообещал себе:
– Сделай так, чтобы она больше никогда не плакала. Чтобы она была счастлива…, – услышав о венчании, кузен покрутил рыжеволосой головой:
– Понятно, что сейчас все быстро делается, но…, – Теодор немного замялся, – ей потом придется разъезжать, по стране. Если что-то…, – он не закончил, испытующе посмотрев на Мишеля, – что-то произойдет, подобное трудно будет. Здесь континент, а не Британия, война идет…, – Мишель знал, о чем он говорит.
– Ничего не случится…, – он вздохнул, насыпая кофе в кофейник, – мы осторожны. После войны у нас дети появятся…, – посмотрев на узкую, деревянную лестницу, ведущую наверх, Мишель опять поймал себя на улыбке. Он до сих пор не мог поверить, что женился:
– Я женился по любви…, – Мишель, насвистывая, замешивал гречневое тесто, для блинов.
– Как я и хотел. И Лаура тоже хотела. Семья обрадуется, когда услышит…, – Лаура, ночью, хихикнула:
